Детские воспоминания о блокаде Ленинграда Загоровская Л.И.Я
родилась в Ленинграде, и когда началась война, мне шел пятый год. Летом
1941 г. наша семья жила в дачной квартире в Лесном [1] на границе
лесопарка Сосновка, вдоль которого проходили улицы Михайловская,
Ананьевская, Яшумов пер., Ново-Парголовский пр., застроенные в основном
двухэтажными деревянными домами. Сегодня часть этих улиц не существует.
Сохранились у Сосновки, на углу пр. Тореза (б. Ново-Парголовский пр.) и
Михайловской ул. характерный дом для начала XX века – низ каменный, верх
деревянный, и дом недалеко от Ольгинского «озера» («бассейка» - как
звали местные жители водоем, образовавшийся на месте карьера по добыче
песка, идущего на строительство Ленинграда).
Лето 1941 г. стояло жаркое и мы, дети,
бегали целый день босиком по зеленой траве, желтому песку и теплой воде,
собиравшейся в канавах после грозы. Вокруг дома стояли могучие сосны и
березы, нам их было не обхватить руками. Множество кустов сирени,
акации, жасмина, шиповника прятали нас в прохладной тени. Нам, детворе,
было очень весело и хорошо.
Неожиданно взрослые стали вести себя
неспокойно, повторяя в испуге «война, война». Это слово было незнакомо и
непонятно, что оно могло принести нам, детям, было неизвестно, только
почему-то всегда лежащие на столе конфеты исчезли, на нас стали обращать
меньше внимания.
Однажды мама сказала, что мы уедем в
другой город. Начались сборы. Большая комната трехкомнатной квартиры
стала наполняться мешками, узлами, тюками. Нам было весело хлопотать о
сборах, прыгать, ползать и прятаться за горой вещей.
Но мама почему-то не радовалась с нами, а
с каждым днем грустнела, чаще плакала и вдруг стала строгой, собранной,
решительной. Наконец подъехала машина, в квартиру вошли военные и
представители власти, чтобы отправить нас в другой город, как они
говорили «эвакуировать».
В этот момент мама сказала:
- У меня
дети, мой дом здесь. Куда и к кому повезу я такую ораву? Кому я нужна с
детьми, кто ждет меня? Родственников у меня нигде нет, остановиться
негде. Что хотите со мной делайте, а я никуда не поеду.
Что здесь началось, крики, уговоры,
приказы, но мать стояла на своем. Так мы остались в городе, а через
несколько недель, 8 сентября 1941 г., началась блокада Ленинграда.
С позиции сегодняшнего дня, моя мама,
как и многие ленинградцы, еще не представляли, что ожидает город,
который в первые месяцы лета не подвергался массированным
бомбардировкам. Население не знало, где находятся вражеские войска, не
знало положение дел по продовольствию. Медленная эвакуация и оставшиеся в
городе женщины, большое количество детей, стариков и больных
впоследствии создало тяжелое положение в осажденном Ленинграде. Правда,
мама считала свой поступок правильным, приводя в пример погибших при
эвакуации жильцов дома.
Мама каждый день ходила на совхозное
поле, расположенное в двух километрах от дома на землях бывшей фермы
Бенуа [2], где после уборки урожая капусты на полях оставались зеленые
листья и кочерыжки, их-то она и собирала и носила домой.
В наши детские обязанности входила
помощь взрослым в обработке этих отходов: мыть, обрезать, шинковать,
солить и укладывать в бочонки.
Отец в пятидесяти метрах от дома в
песочной горке вырыл почти настоящее овощехранилище со ступеньками вниз и
двумя отделениями, где и разместилось богатство семьи: бочонки с кислой
капустой, картошка, морковка, свекла – все со своего огорода.
Впоследствии этот погреб служил жильцам дома бомбоубежищем.
После начала блокады я услышала новое
слово «смерть», в дальнейшем ставшее обыденным и часто упоминаемым. Наша
семья дружила со скрипачом – евреем (имени его не помню), солистом
оркестра Театра оперы и балета им. С.М.Кирова (ныне Мариинский). Он
приходил пообщаться с отцом и дать уроки музыки старшей сестре Аде. С
детства самоучкой отец научился играть на скрипке, не зная нотной
грамоты, по слуху, исполнял произведения П.Чайковского, свою любимую
«Сольвейг» Грига и др. Игра отца приводила в восторг скрипача. Вели они с
отцом и политические беседы. Скрипач боялся, что фашисты смогут взять
Ленинград, начнут уничтожать население, в первую очередь евреев. Угроза
взятия немцами Ленинграда действительно была в первых числах сентября
1941 г. Скрипач не выдержал напряжения и чтобы не быть взятым в плен,
повесился, оставив записку моим родителям забрать его скрипки для Ады.
Скрипки были итальянских мастеров, но, к сожалению, их у нас украли
после войны.
Сентябрь был теплый, холода начались в
октябре. Однажды в октябре мама взяла меня с собой в булочную за хлебом.
Очередь была большая и медленно продвигалась. Мы продвигались с
очередью, подошли к витрине булочной, где с довоенных времен сохранились
муляжи булочных изделий. Я вдруг увидела «булку» и закричала, что хочу
ее. Очередь стала объяснять мне, что это не настоящая «булка» и есть ее
нельзя, можно сломать зубы. Но я уже ничего не слышала, не понимала, я
видела булку и хотела ее. Я начала вырываться, бросаться к витрине, со
мной началась истерика. Как я оказалась дома, я не помнила, передо мной в
глазах стояла «булка». Затаившись, я ждала момента, когда можно будет
одной сбегать к булочной и в витрине взять «булку». Я осуществила свой
замысел, но витрина была пуста, «булки» там не было.
С каждым днем ощутимее становился холод и
голод. С ноября по 25 декабря 1941 г. снижалась норма выдачи хлеба,
другие продукты по карточкам почти не отоваривались, иногда до ноября
1941 г. вместо положенного мяса 25 г на день, выдавали на выбор: яичный
порошок, студень с отвратительным запахом из бараньих кишок или мездры
молодых телят.
В ноябре 1941г. была установлена
минимальная норма выдачи хлеба, работающим – 250 грамм, иждивенцам и
детям – 125 грамм. Состав хлеба состоял из: пищевой целлюлозы,
хлопкового жмыха (до войны использовался в топках пароходов), обойной
пыли, вытряски из мешков, кукурузной муки и ржаной муки. На вкус хлеб
был горьковато-травянистый.
Ленинградцы оказались зажатыми в темном
холодном каменном мешке города. Есть было нечего. Начался голод. К нему
прибавились беды: мороз, доходивший до 40 0С, отсутствие воды, тепла,
света. Стоял транспорт, заводы, фабрики – электричество не подавалось.
Мы, жители окраины Ленинграда, по
сравнению с другим городским населением, оказались более в выгодных
условиях: у нас были дрова, а значит тепло, у нас была вода из проруби
Ольгинского водоема – «бассейки», у нас были деревья и кустарники, отвар
которых можно было пить как чай. В начале октября 1941 года случилось
несчастье – украли все запасы овощей из самодеятельного овощехранилища.
Кто это сделал, осталось тайной.
Мама организовала дома регулярное
трехразовое горячее питание. Отсчитывала небольшое количество зерен
круп, заливала водой и долго вываривала в печке. Это жижица разливалась
по тарелкам и туда крошилась небольшая часть суточной нормы хлеба. Мы
сидели за столом и глазами следили за руками мамы, ждали этой похлебки.
Мой брат Анатолий, получив свою порцию, всегда начинал кричать, что ему
дали меньше, чем другим. Мать молча брала тарелку другого и заменяла
тарелку брата. Он, посмотрев на новую тарелку, кричал: «Отдайте мне
мою!» Это повторялось изо дня в день.
Однажды, при очередной замене тарелок, к
нам в гости пришел брат мамы, любимый всеми дядя Яша. У него тоже была
многодетная семья, жили они на наб. Робеспьера. Одежда его была занесена
снегом, сам он еле держался на ногах от голода и холода. Ему помогли
раздеться и уложили в кровать, ногами к горячей печке.
- Дай мне поесть, Марфа, - обратился он к маме.
- У меня ничего не осталось, - ответила она.
- А ты возьми по ложке супа от детей и налей мне.
Мама взяла по ложке от каждого из нас, но это едва покрыло дно тарелки, затем вылила свою порцию и дала своему брату.
|
Яков Иларионович Трайто с женой, 1935 г.
|
|
Отогревшись у печки дядя Яша достал гребешок, расстелил газету и
стал вычесывать с головы вшей, их было множество, они были огромные и
прямо сыпались на газету. Мама закричала:
- Что ты делаешь, заразишь мне всех детей.
- Не бойся, это особые вши, смертные. Возьми и брось в печку.
Дядя
Яша свернул газету и отдал ее маме. Вспыхнув ярким огнем, газета быстро
сгорела. Отогревшись у печки дядя Яша отправился домой.
Мама все время беспокоилась за него,
дойдет ли он до дома. Не выдержав неизвестности, она пошла домой к дяде
Яше. Вернулась она поздно вечером, долго плакала, рассказывая нам, как
она дошла, как вошла в холодную пустую квартиру, как нашла старшую дочь
дяди Яши в кровати.
- А где отец? Дошел ли он домой? – спросила мама у племянницы.
- Нет, он не возвращался, - ответила она.
- А где остальные?
- Там, в последней комнате. Все мертвые.
- Так как ты живешь с мертвыми! Почему не заявляешь? - воскликнула мама.
- Заявлю в конце месяца, при получении карточек, а пока отовариваю их карточки и за счет этого еще не умерла.
Дождавшись сумерек мама решила все трупы вынести на набережную, но племянница стала просить:
- Тетечка, милая, не делай этого, у меня же отнимут карточки, и я умру.
Мама долго уговаривала ее, что
завернутые в простыни трупы не будут опознаны, что она осторожно спустит
их по лестнице и уложит рядком на набережной, а там их подберут и
увезут на кладбище. Оставаться же в квартире с трупами не хорошо.
Мама выполнила свой долг перед
родственниками, каждого завернула, обвязала и уложила на набережной,
всего шесть трупов (жены дяди Яши и его маленьких детей).
Смерть дяди Яши тяжело легла на совесть
мамы, она мучилась, что не сумела его подкормить, поддержать, дать
продукты питания. Она надеялась, что когда-нибудь найдет его могилу,
просчитывая какой дорогой он шел домой.
|
Пискаревское кладбище
|
|
Каждый год, в день Победы в Великой Отечественной войне, она
приходила на Пискаревское мемориальное кладбище, считая, что здесь
погребена вся семья Якова.
Зима 1941-1942 гг. наступила рано,
деревья не успели сбросить листву как пошел снег. Мать сказала: «Ну,
будет голод». На вопрос сестры Ады, почему она так говорит, мать
ответила: «Примета такая». Вокруг дома все было занесено снегом, и одна
вытоптанная дорожка давала возможность выйти на улицу. Мы выходили на
прогулку, и только мне мама давала очень сложное задание – ползать по
снегу и собирать на снегу дубовую листву, снесенную ветром. Я была
маленькая, легкая и снег держал меня. Насобирав листья в мешочек, я
возвращалась к маме. Мы шли домой, мать перетирала листья, затем сушила,
что-то еще делала, нюхала и говорила: «Вот отличный табак». Этот табак
на базаре у нее расходился быстро, а нам взамен были или одежда, или
питание.
С каждым днем есть хотелось все сильнее.
В организме накапливался голод. Вот и сегодня, я пишу эти строчки, а
мне так хочется есть, как будто я давно не ела. Это ощущение голода
всегда преследует меня. От голода люди становились дистрофиками или
опухали. Я опухла и мне это было забавно, я хлопала себя по щекам,
выпуская воздух, хвастаясь, какая я пухлая.
|
Я и сестра Ада, декабрь 1942 г.
|
|
Мама сходила к соседям. Вернулась и сказала, чтобы Ада больше не
ходила в квартиру подружки Машеньки (ей также как и Аде было 15 лет и
обе девочки имели дивные косы). Так вот, Машенька умерла от голода и ее
положили на стол в центре комнаты, косы ее спускались со стола вниз.
Мама Машеньки и тетя рассказали моей маме, что они вырезают мягкие места
дочки, варят и едят, что это очень вкусно.
Вскоре наши соседи исчезли. В городе вылавливали людоедов и расстреливали.
Аде
было дано поручение – сходить в магазин. Мы все ждали ее. Она долго не
возвращалась и наконец вернулась без продуктов, заплаканная, рассказала,
что на нее напал мужчина и отобрал карточки, затем оттолкнул ее в
канаву. Ада лежала в канаве и плакала, домой она боялась идти.
Она хотела умереть, но потом встала и пошла домой.
- Он тебе ничего не сделал? – спросила мама.
- Нет, - плача ответила сестра.
- Ну, слава Богу, ты живая и с тобой больше ничего не произошло. Не плачь, с Божьей помощью, мы как-нибудь проживем.
Приближалась весна. Мать собирала
молодые побеги сосны, варила нам отвары и мы смогли избежать цинги. Все
лето ушло на подготовку к зиме. Квартира была наполнена полевыми
цветами, травами, ветками. Все это сушилось, складывалось,
надписывалось.
В самые первые дни войны в Сосновском
лесопарке разместили военный аэродром. Перпендикулярно к Ольгинскому
водоему в Сосновке спилили деревья, выкорчевали пни, разровняли
поверхность и утрамбовали взлетно-посадочную полосу. Направо и налево
от взлетной полосы среди деревьев построили ангары для базирования
самолетов, землянки для летчиков, склады для горючего и боеприпасов. В
декабре 1941 г. строительство аэродрома было закончено, уже в начале
1942 г. аэродром принимал самолеты. Летчики селились в близлежащие дома,
жили они и в нашем доме.
Отец был мобилизован в строительную
бригаду аэродрома, он занимался организацией столовой и бани для
летчиков. Под столовую были приспособлены одноэтажные близстоящие
деревянные дома по Ананьевской улице, недалеко от взлетной полосы, а
деревянная баня была построена на горе Ольгинского водоема и Ананьевской
улицы. Из водоема был проложен в баню водопровод. Не помню, когда, но
отец нам устроил банный день в этой чудной бане. Это было здорово!
|
Схема аэродрома.
|
|
Аду взяли работать официанткой в лётную столовую. Но работала она
всего один день. Дали ей поднос с едой, которую она должна была разнести
по столам. Поднос оказался не по силам, истощенные руки не удержали
его, все содержимое оказалось на полу. Наступила пауза, затем крик и
ругань обслуживающего персонала. Летчики встали, пожалели девочку, дали
ей шоколадку и ушли без обеда. Больше всего Аду потрясло, что летчики
пожалели ее, не сказав ни одного слова упрека.
Ближе к лету стала видна беременность
матери. Ей выдали дополнительные к карточкам талоны для питания в
столовой, которые она отдавала по очереди старшей сестре и братьям. Они
были счастливы и тщательно следили за своей очередью. У матери тем
временем от голода стали опухать ноги и она с трудом ходила. Став
взрослой, Ада с горечью вспоминала свой дополнительный паек, отнятый от
матери.
15 августа 1942 г. мама родила девочку.
Через несколько месяцев мама пошла на городскую квартиру на Рузовскую
улицу, взяв с собой грудную сестру и меня.
|
Мама – Марфа Иларионовна Трайто, 1944 г.
|
|
Дошли мы до дома спокойно. В квартире оказалось очень холодно.
Пришлось топить печку всяким мусором, в том числе и тряпками. Сестра
лежала закутанная и сосала жеванный хлеб, завернутый в марлю. Вдруг
завыли сирены, начался обстрел города. Я от страха залезла под рояль, но
мама сказала, что если бомба упадет в дом, то рояль придавит меня,
лучше лечь с ней на кровать. После обстрела мы заснули. Я проснулась от
тормошения мамы, которая требовала скорее встать, одеться, идти на
улицу. Оказалось, мы все угорели от печки. При выходе во двор, нам
пришлось прижаться к стене, пропуская мужчин, несущих на носилках
мертвую женщину. Вдруг с носилок упал мешочек, который мама быстро ногой
отшвырнула с дороги. Мужчины с носилками удалились. Мне велено было
поднять этот мешочек, в нем оказались золотые монеты с изображением
Императора Николая II.
Ночевать в квартире было нельзя, и мы
пошли обратно через весь город в Сосновку. При подходе к Литейному мосту
снова начался обстрел Ленинграда. Ночное небо разрезали прожекторы,
выли сирены, где-то разрывались бомбы. Мы прижались к «Большому дому»
(Управление КГБ) на Литейном пр., но солдат с ружьем прикладом стал
отгонять нас, говоря, что здесь самое опасное место и стоять здесь
запрещено. Мы медленно пошли к Литейному мосту. Вдруг я увидела бешено
мчавшуюся с моста в нашу сторону машину. Я бросилась на встречу к ней.
Каким-то чудом машина остановилась передо мной. Высунувшийся из кабины
шофер стал кричать на маму, чтобы она следила за ребёнком. Я же стала
просить шофера, чтобы он довез мою маму до дома: «Дяденька, дяденька,
пожалуйста, довезите мою маму, меня не надо, только мою маму, - просила я
– только мою маму». Выйдя из машины, он отшвырнул меня, сел в машину и
поехал дальше в противоположную сторону от нашего дома.
Медленно мы благополучно дошли домой.
Найденное золото, как считала моя мама
посланное Богом, в дальнейшем неоднократно спасало нам жизни. Ада
умирала от отравления. Случилось это так. Мама в Сосновке собрала грибы
и стала их обрабатывать. Ада, не удержалась от голода, и тайком съела
два гриба сырыми. Соседи посоветовали маме дать Аде свежее молоко,
которое поможет ей. Мать схватила несколько золотых монет и бросилась из
дома. Вернулась она со стаканом свежего молока, где она его достала мы
не знали. Только выпив его Ада действительно стала поправляться.
Летом мама разрешала нам бегать на
похороны погибших летчиков. Похоронная процессия (машина с гробом,
военный духовой оркестр и множество народа) текла по Старо-Парголовскому
пр. мимо нашей улицы. Шли молча, не разговаривая, некоторые плакали.
Мы, дети, всю дорогу до военного кладбища в Сосновке [3] бежали босиком,
чтобы успеть за взрослыми. У могилы нам удавалось быть первыми. Было
очень жалко тех, кого опускали в яму. Молча, с грустью смотрели как
летел песок в яму и поднимался над гробом холм. Звучал воинский
прощальный салют.
|
Отец после награждения медалью «За оборону Ленинграда». 1945 г.
|
|
В 1943 г. отец вернулся работать на свой родной завод – НИИ № 34
[4]. С собой он взял шестнадцатилетнюю Аду и четырнадцатилетнего
Валентина. Они работали в НИИ № 34 до открытия занятий в 1944 г. в школе
№2 на Болотной улице. Оставив подростков в школе, мать вернулась домой
взволнованной. Оказывается, учителя благодарили ее и целовали руки, за
то, что она сумела сохранить детей от смерти.
Война закончилась Победой. Память цепко
хранит ужас жизни города в блокаду, навечно осталось чувство голода и
холода и одновременно неизмеримой радости. 27 января 1944 г. блокада
Ленинграда была снята. Эта весть вывела всех жителей города на улицу.
Взрослые и дети, знакомые и незнакомые кричали от радости, обнимались,
целовались, плакали от счастья. Небо взрывалось салютом. Эта радость,
такая большая, большая на всех (теперь я знаю, она называется
всенародной) захватила, наполнила меня, девочку, подняла куда-то ввысь и
застыла во мне. Так я до сих пор и хожу с ней. Это радость жизни.
Поиск
