7.

Он не ожидал, что табор проводит его именно так. Цыгане устроили вечеринку с песнями и плясками, но уговорить его остаться не попытались – свободу они очень уважали и в решение взрослого мужчины не вмешивались. Ему подарили цыганскую дорожную сумку, гитару и новые сапоги – очень ценный по местным меркам подарок. На этой вечеринке Азе не возбранялось находиться рядом с ним – он спас ей жизнь, и она должна была поблагодарить его прежде, чем он уйдет. Утром ее отец вместе с женихом преподнесли ему отдельный подарок – серебряную флягу с чеканкой, в чехле, расшитом собственными руками Азы. Он был немало смущен.
- Мне нечего вам оставить взамен… Ведь коня я заберу, путешествовать лучше верхом…
- Ты оставил нам Азу, - ответил ее отец. – Мне – дочь, ему, - он кивнул на ее жениха, - жену. Нам жаль, что ты не хочешь остаться хотя бы до свадьбы, ведь ты ей второй отец – ты подарил ей жизнь. Она даст тебе амулет, который будет хранить тебя на твоих дорогах.
Аза подошла к нему и протянула бронзовый с двумя камушками амулет на тонком кожаном шнурке.
- Пусть он хранит тебя от злых людей и приносит тебе удачу, - произнесла она, потом порывисто обняла его и поцеловала, потом отбежала, смущенно взглянув на отца. Он понял, что должен спасти ситуацию.
- Я желаю вам счастья, - улыбнулся он, глядя то на девушку, то на ее жениха. – У меня есть подарок к вашей свадьбе.
Он достал последний слиток из тех, что дал ему Мелиф, и все три золотые монеты, которые берег на последний случай, и передал их ее отцу, попросив вручить их в день свадьбы. И отец Азы, и ее жених улыбнулись – инцидент был исчерпан. Потом он сел на коня и отправился по разбитой проселочной дороге в Париж.

Он перекусил в обед в маленьком трактирчике возле мельницы, наслаждаясь покоем этого мира. Потом подозвал трактирщика и стал расспрашивать его.
- Любезнейший, я хочу попасть в Париж. Как мне ехать?
- О, вы хотите в Париж? Все дороги ведут в Париж! Но если вы хотите попасть отсюда, вам надо ехать прямо, а потом, на развилке, свернуть направо. Вы будете в Париже через три дня. Только имейте в виду, там не очень-то спокойно!
Он удивился.
- А что происходит?
- Как? – оживился трактирщик. – Вы не знаете? Помилуйте, да сейчас все только об этом и говорят! Объявлен крестовый поход на юг, в городе полно крестоносцев!
Он вдруг почувствовал себя обманутым мужем, который все узнает последним. Потом подумал и понял – цыгане были далеки от всех этих проблем, табор жил обособленно, а он именно там проводил б`ольшую часть времени. Теперь предстояло наверстывать упущенное.
- А что там, на юге?
- О, там еретики попирают Господа нашего Иисуса Христа. Эти южане… называйте их, как хотите – катары или альбигойцы… так вот, они устраивают из мессы оргии! Они смеются над непорочным зачатием! – на лице трактирщика было неподдельное возмущение. – Они поклоняются котам и в качестве причастия целуют их под хвост! Спаси нас, святая Дева, от такого святотатства! – и он перекрестился.
Да, подумалось ему, ну и россказни. Наверняка святоши изрядно приврали. Он бы в жизни не поверил в эти ужасы.
- Настало время сокрушить зло, - продолжал трактирщик. – Мы соберем войско Христово и истребим семя сатаны на земле.
Да, подумал он, благими намерениями вымощена дорога в ад. Потом они будут сотнями сжигать на кострах «ведьм», потом истребят американских индейцев… История цивилизации – чаша, полная крови, постоянная война всех против всех. Интересно, а могло ли быть по-другому? Каким стал бы мир, отказавшийся от взаимного истребления?
Он расплатился и продолжил свой путь.
Сумерки застали его в дороге, вдали от человеческого жилья. Стоило где-нибудь остановиться на ночлег, но тщетно он вглядывался в окружающий мрак – вокруг не было ни души. Была, по его расчетам, полночь, когда он заметил наконец огонек костра.
У дороги расположился фургончик с бродячими артистами. На него залаяли собаки, он спешился и после недолгого разговора о том, кто он такой и чего ему надо, присоединился к труппе.
Артисты были людьми веселыми. Они угостили его супом с бараниной, легким вином и непременным сыром, сыпали шутками, рассказывали байки. Потом поинтересовались, куда он идет. Он подумал, что они бывали в разных городах, и стал спрашивать у них про Алину, а потом, очень осторожно, о том, не происходило ли в местах, где они проезжали, чего-нибудь необычного.
Но разговор про необычное принял совершенно неожиданный оборот. Он не сделал поправку на особенности эпохи и получил уйму сведений о драконах, таинственных девах, людях с песьими головами и чудесных знамениях, познакомился с оборотнями, призраками и банши. Ему рассказывали о пещерах, которые ведут в ад, где варятся в кипящей смоле грешники, и удивительных городах света, в которые иногда в лунные ночи призрачная лестница может довести праведника. Он вдруг открыл для себя мир, полный тайнами и чудесами, мир-сказку, он понял вдруг, что находится в нем – рядом с гоблинами и троллями, русалками и единорогами, магами и прорицателями. Он подумал, что не случайно наткнулся на фургончик, и попросился присоединиться к труппе.
- А что ты умеешь? – задали ему вопрос.
Он растерялся было, но затем сказал, что умеет играть на гитаре и петь. Артисты потребовали продемонстрировать это, и он взял гитару, которой научился виртуозно владеть у цыган. Итогом было то, что до рассвета у костра звучали песни, и его согласились взять в труппу.
Утром фургончик в сопровождении его лошади и ученых собак двинулся в путь. К его величайшему огорчению, артисты не собирались в Париж – по их словам, сейчас там было нечего делать, туда они еще приедут на осеннюю ярмарку. Сейчас фургончик двигался на юг, обойдя Париж с запада. Самодеятельный автор писал пьесу для постановки, ему дал разучивать песню. Он же попытался перевести на старофранцузский песню из «Бременских музыкантов», но у него ничего не вышло, и он играл и пел ее по-русски. Впрочем, труппа с удовольствием ему подпевала – язык музыки понятен всем, сказала ему полная женщина, которую все называли матушкой Женни. Матушка Женни заправляла здесь, будучи кем-то вроде главного режиссера. Была она женщина простая, добродушная, но с крепкой хваткой и при случае могла и стукнуть, и ввернуть соленое словцо.
Он смирился с непопаданием в Париж, рассудив, что его опять ведет судьба. К кочевой жизни он привык, а потом даже обрадовался, что присоединился к артистам – на их выступления собиралось множество людей, и он втайне надеялся, что, может, увидит Алину, хотя имя это было здесь никому незнакомо. Порой его охватывала тоска при мысли о том, что вот уже второй год он совершенно один в незнакомом мире, а что происходит дома, трудно даже представить. Порой он радовался тому, что судьба подарила ему уникальный шанс увидеть жизнь, которая давно исчезла, канула в Лету – а он вот попал в нее. Он задумывался над структурой времени и пространства, которые вели его по дорогам – и тут он задавал себе неразрешимый вопрос: чужого сна? или все-таки земли – такой, какой она была за столетия до его рождения?

Труппа уверенно продвигалась на юг, давая представления в городках и замках. С его точки зрения спектакли были довольно примитивны, но местные жители не отличались уж очень тонким вкусом. Однако в замках публика была куда разборчивей, и для таких представлений матушка Женни отбирала пьесы лично и муштровала своих артистов, проявляя неожиданный режиссерский талант. В его обязанности входила музыкальная поддержка постановок, и матушка могла часами слушать песни, выбирая те, что, по ее мнению, наилучшим образом подходили по сюжету.
Между тем все отчетливей пахло войной, и когда встал вопрос, куда двигаться от Лиможа – на Тулузу или на Бордо – решили идти на Бордо. Западный ветер приносил с собой запахи океана. Южные провинции обладали особым колоритом – люди здесь были веселее и улыбчивей, небо ярче, солнце ослепительней и теплее, природа пышней. Страна словно сбрасывала с себя суровость и чопорность и преображалась в беспечальный, красочный и щедрый край. Здесь могли накормить в трактире за несколько хороших песен или небольшую пьеску, предпочтя развлечение стопке монет. Он заметил, что труппа представляет гораздо меньше религиозных сюжетов и все больше юморных и фривольных сценок, достаточно остроумных и по-настоящему веселых. Если ему нравилось и на севере, то в эту южную страну он просто влюбился и снова стал задавать себе вопрос – не остаться ли здесь насовсем, прекратив свои бессмысленные поиски. Гитара обеспечила бы ему пропитание до конца дней – в здешних замках его нередко приглашали сыграть отдельно от труппы и платили щедро. И хотя он почти все отдавал матушке Женни, которая была еще и казначейшей, он все больше чувствовал недовольство труппы.
Однажды, во время выступления на площади маленького залитого солнцем городка, он заметил двух молодых людей благородного вида. Они сидели в седлах в стороне от толпы и смотрели, как ему показалось, на него. После представления они подъехали к сцене и, бросив в шляпу несколько золотых монет, обратились к матушке Женни:
- Мадам, мы хотим арендовать вашего трубадура в замок сеньора д’Антре.
Матушка Женни недовольно взглянула в его сторону.
- Это будет вам дорого стоить, - заявила она хмуро.
Молодые люди засмеялись.
- Мадам, - сказал один из них, - мы заплатим вам столько, что вы отдадите нам его насовсем! Если, конечно, он пожелает от вас уйти.
Второй в это время обернулся и сделал знак кому-то, верхом на нагруженном муле к ним подъехал слуга. Порывшись в одном из мешков в поклаже, молодой человек вытащил увесистый кошелек и отдал его матушке Женни.
- Здесь на целый театр, мамаша! – потом обратился к нему: - Поедешь с нами в замок?
Он согласился, забрал свою лошадь и нехитрое имущество. Никто из труппы не остановил его. В сопровождении молодых дворян и их слуги он поехал в замок.

В большом зале поставили кресла, и на них разместились хозяева и гости замка. Хозяином был мужчина лет тридцати, крепко сложенный, с ростом выше среднего, тонкими аристократическими пальцами и благородными чертами лица. К нему обращались почтительно «сеньор граф». «Мадам графиня» была очаровательной юной леди, не старше двадцати лет, с удивительным, чистым ликом Мадонны, тоненькая и хрупкая. Гостями были те два молодых дворянина, что привели его с собой, и пожилая пара. Остальные присутствующие были скорее прислугой и стояли, подпирая стены, позади господ. Сеньор граф повелительно взмахнул рукой, и он начал петь.
Мадам графиня слушала его, чуть склонив голову и водя тонким пальцем по щеке. В ней было что-то неуловимо знакомое, какие-то черты, которые заставляли его искать Алину – в ней так же, как и в Дэле, и в Азе, хотя уж ее-то он спутать с Алиной не мог никак, слишком они друг от друга отличались. Он заметил также, что она то и дело поглядывает в сторону, туда, где сидит пышная женщина лет тридцати пяти с младенцем на руках. Он спел несколько баллад и посвящение мадам графине – его придумал автор артистов специально для знатных дам, и поскольку он был уверен, что слышать его раньше мадам нигде не могла, он исполнил его так, словно посвящалось оно лично ей. Девушка улыбнулась ему, и в этой улыбке ему снова почудилась Алина, и он глубоко поклонился, чтобы за время поклона отогнать наваждение.
Сеньор граф поблагодарил его и распорядился, чтоб его накормили на кухне. После обеда он вызвал его к себе.
- Нам понравилось, как ты пел, - улыбнулся граф. – Я и сеньора графиня хотим, чтобы ты остался в замке в качестве придворного певца. Я не скуп, и ты не пожалеешь, если примешь предложение.
Он подумал и согласился.

8.

Жизнь в замке ему понравилась. Ему отвели небольшую комнатку, в которой было все необходимое – скромная кровать, крюк в стене для одежды, ставни на узком окне, которое выходило на лес, начавший одеваться в пурпур и золото, и стол с двумя стульями. Вот и опять осень, и, пожалуй, он больше не пойдет никуда в дождь и в холод. Обязанности его были несложны, он развлекал господ за обедом, а потом и вечером, когда длинные осенние сумерки заволакивали углы залов и скрывали во тьме толстые дубовые балки потолка, а в камине потрескивал огонь, такой теплый и ласковый, словно неуемный зверек, который все никак не уляжется на подброшенные ему дрова. Тогда ему аккомпанировал легкий стук дождя или тихий заунывный голос осеннего ветра. Он не отказывался играть и на вечеринках, которые время от времени устраивали слуги и воины замка, и его любили и уважали. Он ни в чем не испытывал нужды, и если и скучал по чему-нибудь, то по своим родным, но это было уже не то острое чувство, смешивавшееся с досадой и злостью, как раньше, а тихая печаль. Он даже завел легкий флирт с хорошенькой горничной, которой льстило внимание певца.
Атмосфера замка нравилась ему еще и потому, что молодые господа, не деспоты и не тираны, были горячо влюблены друг в друга и эта любовь озаряла все, к чему они прикасались. Звали их Александр и Атенаис, и у них уже подрастал сынишка – тот самый младенец, которого он видел в первый же день на руках кормилицы.
Но осень принесла не только долгие истории у каминов в графских покоях и очагов в кухнях челяди. С осенью пришла тревога. Война уверенно двигалась на юг, и он все чаще видел графа Александра мрачным, как туча, а в замок приходили все новые воины, приходили – и оставались в нем. Они были также мрачны и сосредоточены. Замковые оружейники засыпали от усталости за ужином, но никто не роптал. Настал вечер, когда граф вызвал его в библиотеку, которая считалась его резиденцией.
- Ты прекрасно поешь баллады, - сказал он с улыбкой. – Но сюда приближается война. Желаешь ли ты и дальше оставаться в замке или хочешь уйти отсюда?
Он ни на секунду не задумался.
- Я останусь в замке, сеньор граф.
- Хорошо, - улыбка графа Александра стала шире и искреннее. – Тогда я попрошу тебя сочинить такие песни, которые помогали бы нашим воинам громить врага. Они нам очень нужны.
- Может, было бы лучше, чтобы я взялся за оружие?
- Нет, - отрезал граф, сдвинув брови. – У меня достаточно и мечников и лучников. У них крепкие руки и крепкие нервы, но мне нужно, чтобы дух их был не менее крепок – и я надеюсь, что ты сможешь укрепить его.
- Я постараюсь не разочаровать вас.
Граф отпустил его кивком головы, и он покинул библиотеку. Вот вам и война – и надо ж такому случиться, как раз тогда, когда он решил, что останется здесь и не будет больше дергаться. Но уходить отсюда он не хотел – будь что будет! Ему так понравился этот край, и он будет отстаивать его до конца.

Его требовали и туда, и сюда, пальцы превратились в кровавые мозоли, горло уже болело. Он постарался перевести несколько подходящих по смыслу песен, которые знал еще дома - вроде бы получилось, и они понравились защитникам замка. Если раньше он считал свою работу не самым трудным способом отработать свой хлеб, то теперь проклинал тот день, когда взял в руки гитару. Однако выбора ему не оставалось, и он, стиснув зубы, шел к очередному костру, садился к огню и начинал петь. Всем было тяжело, но никто не жаловался. Женщины ворочали котлы с супами и кашами, кипятили воду и смолу и опрокидывали их вниз, на головы осаждавших, перевязывали раненых. Мужчины занимались оружием и сражались – лучники стреляли со стен и из башенных бойниц, мечники совершали вылазки и рубились с врагом до полного изнеможения – с переменным успехом. Во всяком случае, пока удавалось удерживать замок, отбивая атаки противника.
Оборону возглавлял, естественно, граф Александр. А душой замка стала Атенаис. Тоненькая и хрупкая, она успевала обойти всех, и одно ее появление снимало усталость, вызывало улыбки на лицах, и казалось, что не так все и страшно и война закончится, раны будут залечены, и зазвучат у костров не военные марши, а баллады о любви. Она занималась ранеными вместе со своими служанками, и ее прикосновения вызывали прилив сил даже у самых безнадежных. Ее любили, старались беречь и охранять, потому что понимали, что она так же спит и ест урывками, да к тому же разделяет с мужем ответственность за всех, кто находится в замке.
Но постепенно становилось ясно, что долго замок не продержится. Осаждавших становилось все больше, вылазки прекратились, так как больше стали смахивать на самоубийство. Из последней вылазки граф приехал раненый – его бойцам едва удалось пробиться к нему на помощь. Он два дня пролежал в горячке, потом ему стало лучше, он вновь стал руководить обороной. Но еще через два дня случилось несчастье.
Шальная стрела снаружи попала в Атенаис. Ее принесли во внутренний двор, и лекарь, осмотрев рану, скорбно покачал головой, но едва она открыла глаза, сделал более веселый вид.
- Мадам, вам придется немного потерпеть, - сказал он.
Из башни тем временем спустился вниз граф, подошел и взял ее за руку.
- Я с тобой, Ат, - произнес он, опускаясь на колено возле носилок.
Она через силу улыбнулась и закусила губу до крови – врач стал извлекать стрелу. Мужчины отворачивались или закрывали глаза, крестились и бормотали молитвы. Наконец врач сказал: «Вот и все», и кто-то из женщин стал перевязывать сеньору. Ни у кого не хватило духу сказать графу, что рана смертельная.
- Все, - сказал он решительно, - ночью мы уходим отсюда в лес. Я больше не хочу видеть, как умирают мои люди.
В лес уходили через потайной ход. Шли молча, горечь поражения отравляла мысли. Оставить на разграбление варварам такую родную землю, веселую, цветущую, брызжущую через край своей жизненной силой… Мужчины несли по подземному туннелю носилки с мадам графиней, а сеньор граф шел следом, тяжело опираясь на плечо своего трубадура. Он сам был одним из немногих, кого не ранило. Из всех пожиток он забрал только цыганскую сумку с флягой, а гитару нес паж по приказу господина – мальчишка тащился сзади, всхлипывая и шмыгая носом. Когда наконец потянуло свежестью, сеньора пришла в себя и тихо позвала:
- Александр…
Граф рванулся, едва не опрокинув его.
- Я здесь, любимая!
- Я умираю…
- Нет, Атенаис, нет! Сейчас мы выйдем отсюда…
- Я хочу попрощаться с тобой…
Яркий серебряный свет луны прорезал тьму, и впереди идущие затушили факелы, чтоб их не смог заметить враг. Ночью подморозило, и холодный воздух бодрил. Носилки поставили на опавшую листву, и граф бросился к ним.
- Не умирай, Ат, о, не умирай! Подумай о нашем сыне, ведь ему так нужна мать! Ат, любимая, о, не умирай!
- Ты лучше позаботишься о нем, - Атенаис закашлялась, напряглась, собирая последние силы. – Мы встретимся, любимый, там… Прощай…
Она замолчала и не издала больше ни звука.
Граф зарыдал и упал на носилки, обнимая тело жены. По щекам его воинов текли слезы. Женщины плакали, не стесняясь. Потом слез не осталось.

Мадам графиню похоронили возле безвестной часовенки на опушке леса. В изголовье могилы воздвигли крест. Теперь встал вопрос, что делать дальше.
- Кормилица, - говорил граф, сидя на камне и не глядя ни на кого, - я оставляю сына с тобой. Я знаю, твоя сестра живет в глухой деревеньке, куда вряд ли докатятся полчища северян. Иди туда.
- Но, сеньор…
- Иди туда, спаси нашего сына. Это все, что осталось у меня от нее… Если со мной что-нибудь случится, расскажи ему, кто были его родители, а в подтверждение своих слов передашь ему вот этот перстень, - он снял с руки золотой перстень с рубином и передал его женщине. – И пусть с тобой пойдет Антуан. Идите, и чем дальше вы уйдете, тем спокойней мне будет.
Не смея больше возражать, пара с ребенком на руках в сопровождении пажа удалялась в лес по едва заметной в палой листве тропке. Граф Александр смотрел им вслед, пока они не скрылись за деревьями. Потом глянул на своих воинов.
- Уходите. Прячьтесь. Вы больше не слуги мне, и я вам не господин, и вы не воевали – разве что ходили в лес на волков. Прячьте свое оружие и уходите. Это приказ.
Невесело и неохотно расходились мужчины. Но он остался.
- И ты уходи, - приказал граф.
- Нет, - возразил он, - я вас не оставлю.
- Мне не нужен больше ни музыкант, ни проводник.
- Но здесь опасно, вас могут найти крестоносцы!
- Пусть.
- Ну нет, - заявил он решительно. – У вас есть сын, и ради него вы должны жить. И я вас здесь одного не брошу.
Сеньор медленно поднял голову и глянул на него с недоумением.
- Ты вроде не глупец, - произнес он. – Неужели ты не понимаешь, что со мной ты будешь в постоянной опасности…
- Мне некуда идти, - признался он, вновь чувствуя уже знакомую злость на Алину, благодаря которой оказался в таком положении. – Но я готов сопровождать вас туда, где вы могли бы переждать войну.
- Мне некуда идти, - повторил сеньор его слова. – Я останусь здесь.
- Вы не останетесь здесь. Обопритесь на меня. Пойдем туда, - он кивнул на тропинку, которая вилась между деревьями и поднял с земли оставленную пажом гитару. – И если что – мы трубадуры, а вас ранили в пьянке в каком-нибудь кабачке.
Он решительно подошел к графу, и тот со вздохом поднялся, навалился на его плечо, и они пошли по тропинке на запад.

Под ногами хлюпало жидкое месиво, сверху шел холодный дождь с противным мокрым снегом, который тяжело шлепался большими хлопьями в грязные лужи. Графа лихорадило. Оба они промокли насквозь, казалось, что и кожа и кости пропитались влагой, и они уже не люди, а что-то вроде водяных-снеговиков. Простуда обоим была обеспечена, и хорошо, если только простуда, а то так ведь и воспаление легких подхватить недолго. К тому же оба были голодные, как волки – последние припасы были доедены вчера утром.
Они только раз остановились на ночлег в каком-то трактире. Ночью туда же ввалились вооруженные до зубов рыцари-крестоносцы, потребовали вина, еды и пошли по комнатам, проверяя постояльцев на предмет принадлежности к стану противника. Его вытащили из постели и заставили развлекать всю компанию почти до рассвета. К счастью, в его репертуаре криминала не обнаружили, а графа Александра поднимать не стали – он метался в бреду, и связываться с больным никто не захотел. Утром крестоносцы уехали, а сами они ушли в обед, набрав на последние деньги еды и вина. И вот теперь и то, и другое уже полтора дня как закончилось, а остановки в ближайшем будущем не предвиделось.
Александр вдруг остановился, выпрямился, потянул носом и сказал:
- Скоро побережье. Сворачиваем туда, - он махнул рукой, - мы должны выйти к океану.
Они свернули в прогалину, навстречу ветру, и побрели дальше, пытаясь ступать по опавшим листьям, а не по снежной каше. И когда его силы были уже на исходе, он увидел в просвете между деревьев огромную серо-зеленую равнину в клочьях пены.
Перед ними расстилался океан.

Граф опять бредил. Смеркалось. Его совсем не радовала перспектива провести ночь без крыши и костра на промозглом ветру. Они уже третий час шли вдоль берега, где было хотя бы не так грязно. И уже в глубоких сумерках он увидел впереди слабые огни рыбацкой деревушки.
Спустя полчаса они вышли на раскисшую дорогу, ведущую вверх, к заветным огням. А еще через несколько минут их нагнал патруль.
- Эй, кто такие? – окликнул их всадник с крестом на груди.
- Мы бродячие певцы, - откликнулся он, показывая гитару в набухшем кожаном чехле.
- Что-то у тебя акцент подозрительный. А второй почему молчит?
- Он болен, сеньор.
- Чем же он болен?
- Простудился, у него лихорадка.
- Хм… похоже на то. Ты сам из каких мест?
- Я из цыган, сеньор.
- Это легко проверить, - вмешался второй патрульный. – Следуйте за нами. И без фокусов! Певцы…
Он потащил графа за лошадями в деревню, мечтая о горячем обеде и сухой одежде. Снег перестал, дождь перешел в промозглую мелкую морось. Патрульные ругали погоду и проклятых альбигойцев, из-за которых они вынуждены трястись на лошадях по грязи вместо того, чтобы сидеть у очага в трактире с кружкой доброго вина. Они миновали первые дома, потом подошли к одному забору – оказался не тот, вернулись, потом перешли на другую сторону улицы и обнаружили нужный дом. И когда на крыльцо с фонарем выглянул хозяин, он обрадовался, потому что заметил на двери знакомые знаки.
- Добрый вечер, - произнес он по-цыгански. – Мы хотим переночевать и обсушиться…
- Вы получите сухую одежду и еду, - откликнулся хозяин. – А утром поговорим.
Патрульные не вмешивались в разговор, потом спросили хозяина:
- Ну что, цыгане это или самозванцы?
- Цыгане, - спокойно ответил хозяин. – И мои гости.
Жаркий огонь в очаге, и горячий глинтвейн, и сочный цыпленок, и яичница… и сухая одежда, и лавка с домотканым одеялом… и травы, заваренные старой цыганкой, и негромкий разговор обо всем и ни о чем, и тихий голос гитары… и пар от плащей и сапог, и шуршание мышей в углу, и сопение детей за плотной занавеской… Вот оно, счастье! За что же он обречен на скитания по миру?
Цыган качал головой, говорил о войне, и о том, что деревушке повезло – ее не сожгли и не разорили, а просто заняли, и о том, что здесь давно уже не бывало цыган, и о том, что он знает тот самый табор и еще другие, и что они должны будут появиться здесь, раз уж забрались в эту страну; и о том, что оставаться здесь небезопасно – граф не похож на цыгана и не знает по-цыгански, его быстро рассекретят, и его самого могут убить заодно, и вообще им повезло, что их сразу не убили.
Он усмехнулся – должно же хоть в чем-то повезти! И решил, что если ему удастся выбраться из этой войны живым, то он больше не пойдет никуда, а осядет где-нибудь здесь, обзаведется домом, женой и детьми и будет жить себе спокойно…
Стоп! Почему это он должен жить в чужом времени и в чужой стране, и бежать от чужих войн, и зависеть от чужих людей? Ну уж нет, дудки! Он все равно найдет свое время!
Утром цыган разбудил его до рассвета и рассказал, что крестоносцы поймали какого-то альбигойца, который под пыткой признался, что служил некоему графу, оборонял замок, ушел оттуда через подземный ход, граф отпустил их, а сам остался в лесу. Решено было утром устроить очную ставку им и этому человеку.
- Вам надо уходить, - сказал цыган сурово. – Даже если он не знает вас, скажет, что узнал, чтобы его не пытали. И тогда вас убьют.
- Куда же я его потащу, - кивнул он в сторону графа. – Он же больной. Нас найдут через полчаса.
- Мы не можем вас спрятать – просто некуда… Впрочем, есть такой выход: мы набьем его одежду соломой, ты потащишь ее к лодкам, пойдешь в море – только не уходи далеко от берега, вдоль берега проплаваешь до обеда, а там вернешься…
Вариант был в принципе подходящий.

Он тащил соломенную куклу, волоча ее ногами по илистому берегу к лодкам. За ним на почтительном расстоянии гнались крестоносцы. Они стреляли из луков, ругались, но двигаться быстрее не могли из-за громоздких доспехов. Он перевалил солому через борт в лодку, столкнул ее и запрыгнул на банку, взял в руки весла и стал грести.
Море было неспокойное, лодка ныряла и крутилась в волнах, но наконец он прошел полосу прибоя. Крестоносцы топтались на берегу, но догонять его по воде не стали. Он не знал, что выходить в море зимой опасно даже на крепком корабле, не то что на таком утлом суденышке. Он не знал, что лодку уже подхватило течение и уносит от берега. Он понял это только через час, когда попытался повернуть назад и понял, что усилия напрасны. Берег стал тонкой ниточкой, а затем и вовсе исчез из виду. Он греб, пока не выбился из сил, потом начало смеркаться.
У него не было еды, но он хотя бы нашел под скамейкой бочонок, наполовину заполненный пресной водой. Ночью он не сомкнул глаз. Под утро похолодало, ветер посвежел, нагнал низкие сизые тучи, из которых снова посыпался мокрый снег, волны становились все выше. Он даже не мог сориентироваться, куда его несет – невозможно было угадать, с какой стороны солнце. Так прошел день. Он продрог насквозь, коньяк во фляжке закончился, берега не было видно, а вечером разразилась жуткая буря.
Лодку швыряло во все стороны, одно весло сломало, одно вырвало из его рук, ободрав кожу. Потом лодку перевернуло, он хотел забраться в нее снова, но над ним навис огромный вал, он счел за лучшее отпустить борт и ухватиться за выброшенный из лодки бочонок, разорвал завязки плаща, чтобы намокшая ткань не утащила его на дно, судорожно попытался избавиться от сапог, но до того, как его накрыло валом, стянул только один. Вал утопил бы его, если бы не бочонок, он наглотался холодной и соленой морской воды, но выплыл все-таки на поверхность. Полуснятый второй сапог с него попросту сорвало. Он избавился от намокшей куртки, потратив на это драгоценные силы. Следующая волна выбила у него из рук бочонок и унесла его, и догнать его он не смог. Он сосредоточился на том, чтобы удержаться на плаву. Потом ему свело ногу, он едва держался на поверхности. А потом он почувствовал, как мир вокруг угасает. Отступил холод и голод, голова стала легкой, и его подхватили под руки, и спросили: «Ты кто?», и он ответил: «Альбигоец». «Нет, - спросили его, - как тебя зовут?» - «Александр». – «Еще один с «Альбиги»!» - произнес тот же голос, взволнованный и радостный, и наступила тьма.

Облизнулась! Скорей бы мелкий уснул а я насладилась неспешным чтением...

Интересно как!!! Сюжет захватывает!!!

У меня один момент, прости зануду

и для таких представлений матушка Женни отбирала пьесы лично и муштровала своих артистов, проявляя неожиданный режиссерский талант.

Я не допоняла - Как она отбирала пьесы? Книги навряд ли по карману бродячим артистам. ИМХО!!! Скорее они придумывали сами сюжеты. Или переделывали разные сказания, песни под постановку?

Всё любопытственнее и любопытственнее)))

san-sanych, это народный театр, как правило, у него устоявшиеся сюжеты, устоявшиеся герои с чётко определёнными характерами, в то же время существует определённое деление: постановки религиозного характера (мистерии) обычно выверены до слова, и их вполне можно назвать пьесами, они уместны в дни религиозных праздников, а также для представления высшим сословиям. Постановки собственно народного театра - более низкие по стилю, по языку, но разнообразнее по сюжетам, острее, язвительнее. Ну, и импровизация, куда же без неё - народная сатира :))) Помнишь: "У нас в стране на каждый лье по сто шпионов Ришелье..." :)))
Или постановка совсем другого характера в "Гамлете", заказанная принцем и подготовленная и сыгранная буквально за сутки. Вот это я имею в виду.

здорово...

Фиона Амберская пишет:Вот это я имею в виду.

Понятно. Спасибо за пояснения