Лягушатник(Купание на Сене) картина 59 × 80 Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина

Портрет мадам Шарпантье

Портрет Леонара Ренуара, отца художника

Прогулка

Портрет мадам Ренуар (Бланк)

Обнаженная с грифоном (Лиза на берегу Сены)

Дорога в Лувесьене

Рафа Мэтр (Мадам Мэтр)

Рафа Мэтр

Женщина с попугаем

Мадам Бернье

Сена у Шату

Моне

Парижанки в алжирских костюмах (Гарем)

Лиза в белой шали

ПРИСТРАСТИЯ РЕНУАРА
Из воспоминаний Жана Ренуара, сына художника:

"... В разительном противоречии с невероятной щедростью Ренуара стоят его непонятные заботы об экономии, которую поверхностные люди могли бы принять за скупость.

Если он сидел у камина в одиночестве, то звал Габриэль и заставлял ее снять с огня одно или два полена. Точно так же он распоряжался с углем в печке, где догорали его акварели. Зато, если в мастерской находилась натурщица, он засыпал печку до отказа, не из-за доброты, а из-за опасения, что его натурщица схватит насморк и не сможет позировать обнаженной.

Пока Ренуар еще мог ходить, он отказывался нанимать фиакр. Его возмущали большие чаевые в шикарных ресторанах. Он видел в этом признак малодушия, боязни презрительного взгляда метрдотеля.

Наряду с этим Ренуар питал отвращение к дешевым вещам. Часы, по его мнению, должны были быть золотыми или серебряными. Он не признавал никель. Белье должно было быть только полтняным. Мать не пользовалась бумажными тряпками, которые оставляют на стаканах белые пылинки. И, наоборот, терпеть не мог хрусталя, который считал вульгарным из-за его безупречной чистоты, с удовольствием глядел на бутылки кустарного производства, не одинаковые, из толстого зеленоватого стекла, с отсветами, "богатыми, как волны океана в Бретани". Прилагательное "богатый" он употреблял так же часто, как и противоположное - "бедный". Охотнее Ренуар прибегал к определению "toc" - подделка. Но богатство и бедность для Ренуара означали вовсе не то, что для большинства смертных. С его точки зрения, особняк в Монсо, гордость какого-нибудь миллионера, был всего-навсего "toc". Покосившаяся, набитая детьми в отрепьях хижина на юге была для него "богатой". Однажды он со своим другом обсуждал Рафаэлли, известного живописца того времени, достоинства которого отец признавал с некоторыми оговорками. "Вы должны его любить, - сказал друг, - он писал бедных". "Тут-то и возникают сомнения, - ответил Ренуар, - в живописи нет бедных!"

Вот перечень некоторых вещей, относимых им безоговорочно к категории "бедных": ярко-зеленые, подстриженные английские газоны, белый хлеб, натертые полы, все предметы из каучука; статуи и здания из каррарского мрамора, "пригодного только для кладбищ"; мясо, тушеное на сковороде; соусы с мукой; красители для стряпни; бутафорские камины, выкрашенные черным лаком; нарезанный хлеб (он любил его ломать); фрукты, очищенные ножом со стальным лезвием (он требовал серебряного); бульон, с которого не удален жир; дешевенькое вино в бутылке с красочным ярлыком и громким названием; лакеи, подающие в белых перчатках, чтобы спрятать грязные руки; чехлы, покрывающие мебель, и того более - люстры; щетки для хлебных крошек; книги, резюмирующие писателя или научный вопрос или изглагающие историю искусства в нескольких главах, и заодно - иллюстрированные и периодические журналы, тротуары и дома из бетона; асфальт на улицах; литые предметы; простыни с набойкой; центральное отопление, иначе говоря - "ровное тепло"; к этому разряду он относил смешанные вина; предметы серийного производства; готовую одежду; муляжи на потолках и карнизах; проволочные сетки; животных, стандартизованных рациональными методами выведения; людей, стандартизованных обучением и воспитанием. Один посетитель как-то сказал ему: "В таком-то коньяке я больше всего ценю то, что качество одной бутылки совершенно тождественно качеству любой другой. Никаких сюрпризов!" - "Какое удачное определение небытия!" - ответил Ренуар.

Теперь читатель достаточно знает моего отца, чтобы угадать, что ему нравилось, а что нет. Я дополню список перечислением нескольких вещей, которые Ренуар считал "богатыми": фаросский мрамор, "розовый и без признака меловатости"; жженую кость; бургундские или римские черепицы, обросшие мхом; кожу здоровой женщины или ребенка; предметы из золота; серый хлеб; мясо, поджаренное на дровах или древесном угле; свежие сардины; тротуары, вымощенные плитами; улицы, выложенные слегка синеющим песчаником; золу в камине; вылинявшую одежду рабочих, многократно стиранную и заплатанную, и т.д.

Ренуар носил одну и ту же одежду в течение десяти лет. Когда по окончании работы в его кружке оставалось несколько капель скипидара и масла, он тщательно их сберегал. Кусок камамбера или бри он скреб ножом, а не отрезал корку, боясь отрезать слишком толстый кусок. Точно так же он поступал с фруктами; пока его руки не были скрючены, он чистил грушу, держа ее на вилке в левой руке, а правой снимал ножом кожицу не толще листка папиросной бумаги.

Ренуар прощал мне и братьям почти все, за исключением того, что задевало уважение к людям и вещам. Плохие отметки в школе, бегство с уроков, шум во время его работы, испачканные полы, опрокинутая полная тарелка, пение неприличных песенок, разорванная одежда - все это оставалось безнаказанным. Теперь я знаю, что он просил мать не обращать внимания на наши детские проделки. Зато он разбранил меня однажды за то, что отрезая себе сыр, я начал с острого конца, лишив тем самым остальных самого нежного, удаленного от корки места. Отец назвал это хамством, что в его устах звучало уничтожающе. В семье Ренуаров хамство считалось куда более предосудительным, чем нарушение благовоспитанности. Когда люди не говорили прямо, вертелись вокруг да около, кривлялись, отца это чрезвычайно раздражало. Чрезмерная учтивость, почитаемая им за невежливость, вызывала его на грубость. Он видел в ней карикатуру на старинную церемонность, свидетельствующую о тщеславии буржуазии, которая полагает, что, отказавшись от простоты в обращении, она уподобится аристократии.

Во времена Ренуара карикатуристы широко использовали образ "хама". Хам - это прежде всего богач, который думает и говорит примерно так: "Почему бы мне не топтать цветы, раз я за них заплатил!" За ним следует бедняк, ворующий бумагу в вагонных клозетах: "Пусть следующий обходится как знает..." Хам отрывает ягоды винограда от лежащей на блюде грозди. Мне пришлось видеть, как отец однажды встал из-за стола и ушел, когда кто-то из обедавших поступил так. Хам шумит, когда другие спят, курит, если возле него кашляют, плюет в колодцы и соблазняет женщин, зная, что боле сифилисом. Хам - директор театра, отравляющий зрителей порнографией или прививающий им вкус к убийству. В глазах моего отца хамом был спекулянт, который вырубил плодовый сад на берегу Сены, чтобы расчистить место под железобетонный доходный дом, так же как и скот, который воспользовался неопытностью молоденькой девушки. Моего отца поразило следующее: в больших кафе официанты обычно ставили на стол откупоренную бутылку аперитива, полагаясь на порядочность клиента. Толпы, хлынувшие в Париж на выставку 1900 года, состояли не только из благородных людей, и неотесанные посетители пользовались таким доверием и наливали себе не стесняясь, раз цена была одна и та же. В результате: официанты теперь сами аккуратно наполняют вашу рюмку, а бутылку уносят, что, разумеется, оскорбительно. Одно хамство влечет за собой другое, и оно распространяется как эпидемия!

Завтра зависну капитально) Очень люблю импрессионистов вообще, и Ренуара в частности!!! Буду наслаждаться!

Владения хамства охватывают огромную область, туда входят как самые тяжкие, так и незначительные проступки. От нас Ренуар требовал только одного - не переступать его границ. С раннего возраста мы умели посторониться, чтобы дать пройти, и уступали место в трамвае. Нам было также известно, что все люди равны, и поэтому мы оказывал одинаковые знаки почтения всем, начиная с бродяги Бодри и до мсье Жермена, директора Лионского кредита. Всякое разрушение казалось Ренуару хамством: будь он индусом, он никогда бы не последовал за Шивой с его принципом созидания, основанным на разрушении. Он несомненно последовал бы за Вишну, божеством сохраняющим. Срубленное дерево расстраивало Ренуара; что говорить о его реакции на ампутацию, поломку вещи, порчу драгоценного металла при грубой чистке, на то, как из красивой глыбы камня высекают уродливую статую, охоту, расхищение естественных богатств, леса, угля, нефти, человеческого труда, усилий, таланта, верности, любви?

Описание его палитры скажет больше, чем все мои объяснения. Но прежде всего надо напомнить - что представляет собой палитра художника. Краски образуют на ней горки, края которых находя друг на друга, перемешиваются. Слой их так толст, что сплошь закрывает дерево. Из этой смеси очень трудно выудить чистый тон, и поэтому художник то и дело выпускает из тюбика свежую краску, но и ее после первого прикосновения кисти поглощает остальная масса красок. Вокруг живописца торчит лес кистей. Он беспрерывно берет их, потому что после нескольких мазков кисть оказывается в многоцветной краске. Наконец художник окончательно тонет в этой пестроте, тогда он соскребает ее с палитры мастихином и снова выдавливает на нее все содержимое тюбика. В одном из его ящиков хранится запас целых тюбиков, которые он то и дело берет взамен выдавленных.

Мое описание - не критика. Так поступают очень большие живописцы, некоторые из них выдавливают тюбик даже непосредственно на холст.

Палитра Ренуара сверкала, как новенькая монета. Она представляла квадратную дощечку, которая точно вкладывалась в крышку ящика. В одну из двойных чашечек он наливал чистое льняное масло, в другую - смесь из равных долей этого масла и скипидара. На низеньком столике стоял стакан со скипидаром, в котором Ренуар полоскал кисть чуть ли не после каждого мазка. В ящике и на столике лежало несколько запасных кистей. Одновременно он пользовался всего двумя или тремя кистями. Едва они начинали снашиваться, брызгать или по иной причине не позволяли делать мазок с абсолютной точностью, он их выбрасывал. Старые кисти подлежали уничтожению, чтобы они не попадали ему снова под руку во время работы. На столике лежали также чистые тряпки, которыми он время от времени сушил кисти. В ящике и настолике всегда был порядок. Пустой конец тюбика Ренуар всегда подворачивал, чтобы при выдавливании точно регулировать нужное количество выпускаемой краски. Тщательно вычищенная накануне палитра была всегда безукоризненно чистой, когда Ренуар приступал к работе. Он чистил ее мастихином, а лезвие обтирал бумагой, которую тут же бросал в огонь. Затем он протирал палитру смоченной в скипидаре тряпкой, пока на дереве не оставалось ни малейшего следа красок. Тряпку он тоже сжигал. Кисти мылись в холодной воде с мылом. Он просил осторожно обтирать щетину на ладони. Иногда эту операцию поручали мне, чем я очень гордился.

Ренуар сам дал описание своей палитры. Я воспроизвожу его заметку, относящуюся, очевидно, к импрессионистическому периоду.

"Белила, хром желтый, желтая неаполитанская, желтая охра, земля сиенская натуральная, киноварь, краплак, веронезская зеленая, изумрудная зелень, голубой кобальт, голубая лазурь, ножик для палитры, мастихин, скипидар - вот все, что необходимо для живописи. Желтая охра, неаполитанская желтая и сиенская земля представляют промежуточные цвета, без которых можно обойтись, так как приготовляешь их сам из других красок. Кисти барсучьи, плоские, из щетины".

Обращает внимание отсутствие черной, провозглашенной им "королевой всех красок" после путешествий в Италию.

В конце жизни он еще больше упростил свою палитру. Вот порядок, в котором лежали на ней краски в эпоху картины "Большие купальщицы" из Лувра, написанной в мастерской Колетт. Начиная снизу, от отверстия для большого пальца, лежали белила жирной "колбаской", за ними неаполитанская желтая, уже крохотным комочком, как и все краски после нее, - желтая охра, сиенская земля, красная охра, краплак, зеленая земля, зеленая веронезская, голубой кобальт, жженая кость. Такой выбор красок не был неизменным. В редких случаях Ренуар пользовался китайским вермийоном, который помещал между краплаком и зеленой землей.

В самое последнее время ему случалось обходиться для некоторых картин одной красной охрой и зеленой землей. Ни Габриэль, ни я никогда не видели, чтобы он писал желтым хромом. Скромность употребляемых им средств поистине поразительна. Крошечные кучки красок терялись на поверхности палитры, вокруг каждой из них было пусто. Ренуар пользовался краской экономно. Ему казалось, что он оскорбил бы Мюллара, тщательно растиравшего для него краски, если бы стал перегружать ими палитру, а потом соскребать и выбрасывать неиспользованными..."

Новый мост

Розы в вазе

Камилла Моне

Полуобнаженная в постели: роза

Порыв ветра

Перевернутый зонтик

Портрет мадам Моне

Клод Моне, пишущий картину в своем саду в Аржантёе

Гребцы

Пруд с утками

Жнецы

.Ренуар был на редкость плодовитым художником. За время своей долгой творческой жизни, продолжавшейся без малого шестьдесят лет, он успел написать около шести тысяч картин, или в среднем две работы в неделю. Временами он становился невероятно требовательным к себе, особенно в последние годы жизни, и считал некоторые свои работы посредственными. Впрочем, он просто любил рисовать, это было для него столь же естественно, как дышать. "Во время работы, - говорил он, - я чувствую себя пробкой, которую несет по волнам, и мне остается лишь отдаться на их волю".

В ранние голодные годы Ренуар зачастую не мог купить себе краски, поэтому и в зрелом возрасте, когда ему все стало доступно, он не переставал любоваться ими, мог наслаждаться их цветом и даже запахом. Радость, которую Ренуар испытывал во время рисования, была одним из самых сильных наслаждений в его жизни, и это не могло не отразиться на настроении его картин. Художник не любил героические и трагические сюжеты, гораздо больше его интересовала обычная жизнь с ее простыми радостями. Ренуар любил писать людей, которые пьют, танцуют и веселятся; он любил красивые пейзажи и цветы, любил детей, но больше всего обожал молодых, полных, красивых женщин.

Свое отношение к живописи Ренуар передал следующими словами: "Я убежден в том, что картина должна быть приятной, веселой и привлекательной, - да, привлекательной! На свете и так слишком много скучных вещей, и не стоит пополнять их число своими картинами".

Не удивительно, что Ренуар пренебрежительно относился к высокоинтеллектуальным рассуждениям о живописи и всегда говорил в таких случаях: "Я никогда не вступаю в подобные разговоры".

Когда Ренуар начал серьезно изучать живопись, ему потребовалось некоторое время для того, чтобы найти то направление, в котором он будет работать. На первых порах его естественный творческий инстинкт был приглушен желанием писать картины, отвечающие вкусам публики и тем самым обеспечивающие художнику безбедную будущность. Несколько лет он писал вяло, порой даже мрачно, однако под влиянием друзей, и прежде всего Моне, сумел сделать свою палитру ярче, а манеру письма - свободнее. В молодости Моне и Ренуар были близкими друзьями и в 1869 году работали вместе в любимом публикой месте отдыха на Сене под названием "Лягушатник". Именно здесь они создавали картины, впоследствии послужившие основой импрессионизма.

В то время Ренуар разделял интерес Моне к созданию пейзажей на пленэре, но впоследствии, не отказываясь окончательно от этого жанра, все же сосредоточил основное внимание на изображении человеческого тела.

БОЛЬШЕ ЧЕМ УДОВОЛЬСТВИЕ

На первых порах Ренуар выбирал для своих картин сценки из повседневной жизни и писал кафе, танцевальные залы, театры, лодочные прогулки и другие сюжеты, связанные с развлечениями. Однако после поездки в Италию в 1881-1882 годах он переключился на более "вечные" темы и занялся изображением обнаженной человеческой натуры. Опыт, приобретенный им в Италии, отразился и на общем стиле художника. До этого манера Ренуара была типичной для импрессионизма - с использованием широких, ломаных мазков и слегка расплывчатых форм, однако после знакомства с образцами античной живописи и искусством Возрождения Ренуар убедился в том, что стремление запечатлеть на холсте ускользающее впечатление заставляет импрессиониста пренебрегать целым рядом проверенных временем технических приемов живописи. И Ренуар приступил к поиску своего собственного стиля, в котором ему хотелось использовать более определенные формы, четкие линии и более изысканную палитру.

На протяжении нескольких последующих лет Ренуар экспериментирует в "жесткой" или "кислой", как он ее называл, манере, но с конца 1880-х вернулся к более мягкому и гибкому стилю, имевшему много общего с техникой импрессионизма, однако отличавшемуся от нее большей величественностью, простотой и теплотой цвета. В поздних работах Ренуара наблюдается переизбыток красного цвета, а фигуры становятся более массивными и округлыми.

СТИЛЬ МАСТЕРА

Живописная манера Ренуара вырабатывалась на протяжении многих лет. В период расцвета импрессионизма, на протяжении всех 1870-х годов, художник писал энергично и живо, благодаря чему его картины всегда выглядели яркими и красочными независимо от того, что было изображено на холсте. Цвета Ренуара обычно были менее насыщенными, чем у его товарищей-импрессионистов, (он часто разводил краски льняным маслом и скипидаром) и ложились более гладко, чем, скажем, у Моне, создававшего за счет красок фактуру холста.

На протяжении короткого "жесткого" периода мазок Ренуара становится шире и тверже. Правда, в более поздних работах его манера вновь смягчается.

Живописи Ренуар посвятил всю свою жизнь без остатка. Даже в старости он больше всего опасался того, что прогрессирующая болезнь может лишить его возможности писать. Его друг и торговый агент Амбруаз Воллар оставил воспоминания об этом периоде жизни художника. "Жизнь Ренуара, - пишет он, - была размеренной, как у конторского служащего. В мастерскую он приходил с той же пунктуальностью, с какой клерк занимает место за своим рабочим столом. Спать он ложился рано, сыграв перед этим с мадам Ренуар партию в шашки или домино. Он всегда боялся проспать, чтобы не нарушить на следующий день распорядок своей работы. На протяжении всей жизни рисование оставалось его главной радостью и единственной возможностью для отдыха".

Другим человеком, оставившим воспоминания о том, как работал Ренуар, была американский художник Уолтер Пэч, посетивший его в 1908 году. Ренуар говорил ему: "Я ставлю предмет так, как хочу его видеть, а затем начинаю рисовать, как ребенок. Предположим, мне хочется добиться яркого красного тона, и я начинаю добавлять красный к другим цветам, пока не достигаю желаемого эффекта. И больше ничего. Для меня не существует правил... Сегодня все хотят найти объяснение всему. Но если вы можете объяснить картину, она уже не является произведением искусства... Настоящее произведение искусства должно захватывать вас, притягивать, увлекать. Картина для художника - это способ выразить свои чувства; это поток, который исходит от него и уносит зрителя вместе с собой."

Скульптура

Ренуар всегда интересовался скульптурой, однако свои первые работы - две маленькие статуэтки, изображающие младшего сына Коко, - создал лишь в 1907 году, когда художнику исполнилось 66 лет. Всерьез Ренуар не занимался скульптурой до 1913 года, а к этому времени он уже страдал от ревматизма и не мог держать в руках глину. Так что те две первые скульптуры так и остались единственными, вылепленными им собственноручно.





Торговец картинами, Амбруаз Воллар, нашел Ренуару помощника, Ричарда Гино, молодого испанца, работавшего до этого со знаменитым скульптором Аристидом Майолем. Ренуар и Гино работали вместе с 1913 по 1918 год и создали совместно свыше двадцати произведений. Ренуар делал общие наброски скульптур, по которым работал Гино, а затем подсказывал - на словах или указывая длинной тростью, - что его помощник должен сделать с материалом. Он говорил: "Было ощущение, что к концу моей трости прикреплена рука". Гино считал, что его вклад в общую работу остается недооцененным, и после ссоры ушел от Ренуара. Полвека спустя, в 1968 году, Гино выиграл судебный процесс у наследников Ренуара, добившись права называться "соавтором" великого мастера. Примечательно, что, работая самостоятельно, Гино не добился успеха как скульптор.

Из воспоминаний Жана Ренуара, сына художника:

"...Несчастный случай - падение с велосипеда, - превративший жизнь моего отца в мучение, произошел в 1897 году в Эссуа. У нашего кузена Поля Паризо был магазин, в котором он продавал, собирал и даже изготовлял велосипеды. Когда он приезжал к нам, мы все любовались его сверкающим бесшумным велосипедом. Приезжали на велосипедах и молодые художники, которые навещали Ренуара в Эссуа: Альбер Андре и его жена Малек, д'Эспанья, Матисс, Руссель, Абель Февр, завзятый велосипедист, супруги Вальта разъезжали на тандеме. Кончилось тем, что отец поступил, как остальные и выписал себе велосипед от кузена Паризо. Ездить его выучил Абель Февра. Из-за громоздкости снаряжения Ренуар никогда не пользовался велосипедом, когда отправлялся писать. Но он находил его удобным для поисков мотива, который он набрасывал в блокноте несколькими штрихами карандаша.

Итак, в дождливый день 1897 года Ренуар отправился на велосипеде в Сервиньи. По дороге велосипед занесло, отец упал на камни и, поднявшись, обнаружил, что сломал правую руку. Столкнув велосипед в канаву, он вернулся пешком, надеясь, что будет одинаково владеть обоими руками. Встречавшиеся по пути знакомые не подозревали о падении и приветствовали его: "Ну как, жизнь идет помаленьку, мсье Ренуар?" - "Идет", - отвечал отец, считая, что его сломанная рука никого не должна интересовать. На самом деле все обстояло гораздо хуже, чем он мог предположить.

Для доктора Борда, южанина, поселившегося в Эссуа, переломы были привычным делом. Он наложил гипс и посоветовал Ренуару больше не ездить на велосипеде. Отец писал левой рукой, матери приходилось готовить палитру, чистить ее и смывать смоченной в скипидаре тряпкой те части картины, которые его не удовлетворяли. Впервые в жизни он просил кого-то помочь в процессе работы. В конце лета он вернулся в Париж с гипсовой повязкой. Спустя сорок дней наш монмартрский доктор Журниак снял ее. Он объявил, что кости срослись отлично. Ренуар стал снова писать двумя руками, считая приключение законченным.

Накануне Рождества он почувствовал незначительную боль в правом плече, но, несмотря на это, отправился с нами в особняк Мане на улице Вальжюст, где Поль Гобийяр устроила елку. Там Дега рассказал отцу про страшные случаи ревматизма, которые появляются после переломов, что рассмешило всех, начиная с Ренуара. Тем не менее был вызван Журниак. Он встревожил отца, заявив, что медицина считает явления артрита совершенно неизведанной областью. Знали только, что бывают тяжелые случаи. Он прописал антипирин. Доктор Бодо тоже не сказал ничего утешительного и прописал слабительное. Ренуар добавил к лекарствам физические упражнения. Он не очень верил в ходьбу, которая заставляет работать определенный участок мускулатуры, и, наоборот, считал полезным мяч. Ему всегда нравилось жонглировать. Теперь, перед тем как утром уйти в мастерскую, отец в течение десяти минут упражнялся. При случае Ренуар играл и в волан. Теннис казался ему слишком сложным делом. Биллиард ему нравился тем, что заставлял игроков принимать невероятные позы. Когда дом в Эссуа стал больше, мать приобрела клубный биллиард и сделалась первоклассным мастером. Несмотря на свою дородность, она всегда выигрывала у отца. Она посылала вызов местным игрокам и стала чем-то вроде чемпиона.

Затем в декабре у Ренуара случился новый, чрезвычайно острый на этот раз, приступ. ОН не мог пошевелить правой рукой. Боль была так сильна, что несколько дней он не прикасался к кисти.

Начиная с этого приступа, дальнейший рассказ о Ренуаре будет летописью его борьбы с болезнью. Я совершенно убежден, что для него важно было не выздоровление само по себе - он относился к этому равнодушно, - а возможность писать. Я снова возвращаюсь к примеру с перелетной птицей. В некоторых местностях люди натягивают большие сети поперек путей, которые бесповоротно начертала птицам их судьба. Болезнь была такой западней на пути Ренуара. Для него не было выбора: он либо должен был выпутаться из сети и, несмотря на раны, идти дальше, либо закрыть глаза и умереть. Оставалась и практическая сторона вопроса. Он делился с моей матерью тревогой по поводу невозможности обеспечивать жизнь семьи. Ренуар писал чрезвычайно много, но сразу все продавал. Это широко оплачивало наше беззаботное существование, но излишка почти не оставалось. Как уже говорилось, Ренуар питал отвращение к покупке акций. Мать, женщина практичная, не выдумывала себе забот. Она любила жить в хорошем доме, иметь вкусный стол, за который усаживаются друзья, но была бы не менее счастлива и в шалаше, лишь бы вместе с мужем и детьми.

Болезнь прогрессировала неравномерно. Резкое изменение состояние Ренуара произошло, вероятно, в 1902 году, после рождения моего брата Клода. Стала заметнее частичная атрофия нерва левого глаза. Это был результат простуды, схваченной уже давно, во время работы над каким-то пейзажем. Ревматизм увеличил частичный паралич. За несколько месяцев лицо Ренуара приобрело ту неподвижность, которая смущала тех, кто его видел впервые. Нужно признаться, что все мы очень скоро привыкли к новому облику Ренуара. Мы совершенно забывали про недуг. О нем напоминали только все более учащавшиеся и теперь более острые болезненные приступы.

С каждым годом его лицо худело, а руки скрючивались. Как-то утром он не притронулся к мячикам, которыми научился так хорошо жонглировать. Пальцы уже не могли их ухватить. Он отшвырнул мячи прочь, сопроводив жест громким возгласом: "Черт! Я становлюсь расслабленным!" Ренуар перешел на бильбоке, "как Генрих III у Александра Дюма!". Он пробовал жонглировать и маленьким поленом. "Ведь пишешь руками!" - часто повторял он. Ренуар боролся за свои руки.

Его походка становилась тяжелой. Я был еще совсем мал, когда он решил ходить с помощью трости. Опирался он на нее все больше и больше. Случалось, что палка скользила, и Ренуар стал надевать резиновый наконечник, "как инвалид". Он становился зябким, часто простужался, когда писал на улице.

Великая драма жизни Ренуара продолжала развиваться. Каждый ее эпизод знаменовал ухудшение. Паралич продвигался толчками, резко; так, в один злополучный день ему пришлось воспользоваться двумя палками вместо одной. Затем, по мере того как деформировались пальцы, Ренуару пришлось отказаться сначала от бильбоке, потом от поленца. В 1901 году он возложил все надежды на лечение в Экс-ле-Бэн. Это был год рождения маленького Клода. Роды проходили в Эссуа, где я оставался с матерью. Габриэль было поручено сопровождать патрона и следить за тем, чтобы он соблюдал режим. Ренуар вернулся, опираясь на палки, ступая еще тяжелее, чем прежде. Он расстался с ними, чтобы перейти на костыли. В 1904 году смутные надежды привели его в Бурбонн-ле-Бэн. Увы, все средства оказывались недейственными. Он закончил курс, не ощутив ни малейшего облегчения.

Угроза полного паралича надвигалась, не останавливая усиленной работы. Альбер Андре, которого он любил, как сына, и который платил ему такой же привязанностью, часто рассказывал об этом расцвете, совпавшем с развитием недуга. Те, кто жил с Ренуаром, знают, что каждая такая победа духа над материей сопровождалась физическим поражением - выходом из строя какой-нибудь мышцы, новой болью. Теперь, когда он с трудом перемещался, "поплавок" уже угадывал впереди безбрежие океана, который ждал его в конце извилистого пути достойно прожитой жизни. Созидатель среди бесконечного множества других созидателей, он надеялся завершить порученную ему часть работы при возведении того огромного извечно стоящего в лесах собора, каким является мир, где нам дано жить. Тогда бы и он прибавил к зданию "свою скромную капитель". Надо было плыть до конца; надо было жить.

В 1904 году в Осеннем салоне была организована выставка произведений Ренуара. Успех был такой, что взволновал даже его, и несколько дней он не думал о неудаче лечения в Бурбонн-ле-Бэн.

В 1905 году, после возвращения из Эссуа, он был вынужден слечь на несколько дней. Поднявшись с постели, он едва дотащился до мастерской. Ему не хватало благодатного тепла юга. Вместе с тем он не мог решиться навсегда покинуть Париж. Ряды друзей его юности редели. Писсарро умер в 1903 году, Сезанн в 1906. Оставались молодые: д'Эспанья, Вальта, Боннар, Вюйяр и особенно Альбер Андре и его жена Малек. Эти замечательные люди составили счастье последних лет Ренуара. Летом 1910 года отец почувствовал себя лучше и увез нас всех в окрестности Мюнхена к своим друзьям Тюрнейсенам. Улучшение было настолько значительным, что отец стал ходить, опираясь на палку, и надеялся больше никогда не возвращаться к костылям. Увы! после возвращения на юг улучшение завершилось таким кризисом, что Ренуару пришлось отказаться от ходьбы. Мать купило кресло на колесах. Мы с ней ездили в Ниццу его заказывать. Она не была сентиментальной, но в этот день, в трамвае, по ее щекам текли крупные слезы. Ренуару не суждено было больше никогда встать на ноги.

В 1912 году Бернхаймы нашли доктора, который обещал за несколько недель поставить парализованного Ренуара на ноги. Отец улыбнулся, не скептически, а философски: он уже все изведал. Но так хотелось верить, что удастся снова бродить по деревне в поисках мотива, ходить вокруг холста, опять помогать движением творческому усилию! Ренуар пообещал беспрекословно выполнять все предписания врача. Тот начал с укрепляющего режима, который произвел чудеса. Через месяц Ренуар чувствовал себя молодцом. Однажды утром доктор приехал и объявил отцу, что настал день, когда он начнет ходить.

Ренуар сидел в мастерской, против мольберта, с кистью в руке. На коленях у него лежала безукоризненно чистая палитра, а глаз его уже высматривал на холсте идеальную линию, определяющую контуры модели. Баптистен передвинул кресло так, чтобы доктор мог встать рядом с больным. Мать и натурщица смотрели на эту сцену, как, вероятно, следила семья евангельского паралитика за больным, которому Христос приказал встать и идти.

Врач приподнял отца. Впервые за два года Ренуар стоял на ногах. Отец снова видел все под углом зрения человека, у которого глаза на одном уровне с глазами других. Он смотрел вокруг с радостью. Врач отпустил его. Предоставленный себе, он не упал. У матери, Баптистена, натурщицы сердца учащенно забились. Тогда врач предложил отцу шагнуть. Он стоял рядом, с протянутыми руками, готовый поддержать, если понадобится. Отец попросил его отойти и, собрав все свои силы, сделал первый шаг. Все трое свидетелей забыли про свою собственную плоть, вся их жизнь переместилась в усилие этой ноги, с огромным трудом отделявшейся от пола, который притягивал ее как магнит. И отец ступил другой ногой, потом сделал еще шаг, словно рвал путы своей судьбы. Это было, как вода, выступившая в пустыне, как свет звезды в ночи. Мой отец обошел вокруг мольберта и вернулся к своему креслу. Еще стоя, он сказал врачу: "Я отказываюсь от ходьбы. Она отнимает у меня всю волю, не оставляя ничего для живописи. Если уж выбирать (он лукаво подмигнул) между ходьбой и живописью, я выбираю живопись". И он снова уселся, с тем чтобы уже больше никогда не вставать.

Это важное решение послужило вехой: от нее начался фейерверк конца. Его палитра становилась более суровой; краски головокружительнее; контрасты смелее. Словно вся любовь Ренуара к красоте жизни, которой он не мог наслаждаться физически, непосредственно хлынула изо всех пор его истерзанного существа. Он буквально лучился. Этим я хочу сказать, что у нас было чувство, словно из мягких прикосновений его кисти к холсту исходят лучи. Он был свободен от всех теорий, всех опасений. То было как песня птицы, которой достаточно трелей, чтобы поведать о своем знании мира. Ренуар знал многое. Все сведения, приобретенные им в погоне за истиной, все его неутомимые усилия пробиться сквозь мишуру, нагроможденную людской глупостью, - все это лежало в его руке, как огромное сокровище, сосредоточенное в одной драгоценности, подобной лампе Аладина. Его обнаженные и его розы обещали людям этого века, уже приступившим к делу разрушения, незыблемость вечного равновесия нашей вселенной..."

Большие бульвары

Завтрак

Источник